Неточные совпадения
Вдруг показалось ему, что слева подошел,
став рядом, неизвестный
невидимый; стоило повернуть голову, как причудливое ощущение исчезло бы без следа.
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города
стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то
невидимый глухо говорил ему...
Солнце, освещая пыль в воздухе, окрашивало его в розоватый цвет, на розоватом зеркале озера явились две гряды перистых облаков, распростертых в небе, точно гигантские крылья
невидимой птицы, и, вплывая в отражения этих облаков, лебеди
становились почти невидимы.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его
становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто
невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то
невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от этого
стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, — в очках.
Таня Куликова седела, сохла, линяла, как бы стремясь
стать совершенно
невидимой.
Затем
стал размышлять, как употребить это длинное, несносное послезавтра, которое было бы так наполнено присутствием Ольги,
невидимой беседой их душ, ее пением. А тут вдруг Захара дернуло встревожить его так некстати!
Но я замолчал и вскорости из города совсем выбыл, а через пять месяцев удостоился Господом Богом
стать на путь твердый и благолепный, благословляя перст
невидимый, мне столь явно сей путь указавший.
К востоку от водораздела, насколько хватал глаз, все было покрыто туманом. Вершины соседних гор казались разобщенными островами. Волны тумана надвигались на горный хребет и, как только переходили через седловины,
становились опять
невидимыми. К западу от водораздела воздух был чист и прозрачен. По словам китайцев, явление это обычное. Впоследствии я имел много случаев убедиться в том, что Сихотэ-Алинь является серьезной климатической границей между прибрежным районом и бассейном правых притоков Уссури.
Перед рассветом с моря потянул туман. Он медленно взбирался по седловинам в горы. Можно было ждать дождя. Но вот взошло солнце, и туман
стал рассеиваться. Такое превращение пара из состояния конденсации в состояние нагретое,
невидимое, в Уссурийском крае всегда происходит очень быстро. Не успели мы согреть чай, как от морского тумана не осталось и следа; только мокрые кустарники и трава еще свидетельствовали о недавнем его нашествии.
Часто бывало, что целая строка
становилась для меня
невидимой, и как бы честно я ни старался поймать ее, она не давалась зрению памяти.
Бедная мать! Слепота ее ребенка
стала и ее вечным, неизлечимым недугом. Он сказался и в болезненно преувеличенной нежности, и в этом всю ее поглотившем чувстве, связавшем тысячью
невидимых струн ее изболевшее сердце с каждым проявлением детского страдания. По этой причине то, что в другой вызвало бы только досаду, — это странное соперничество с хохлом-дударем, —
стало для нее источником сильнейших, преувеличенно-жгучих страданий.
Мало ли, много ли тому времени прошло: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, —
стала привыкать к своему житью-бытью молодая дочь купецкая, красавица писаная, ничему она уж не дивуется, ничего не пугается, служат ей слуги
невидимые, подают, принимают, на колесницах без коней катают, в музыку играют и все ее повеления исполняют; и возлюбляла она своего господина милостивого, день ото дня, и видела она, что недаром он зовет ее госпожой своей и что любит он ее пуще самого себя; и захотелось ей его голоса послушать, захотелось с ним разговор повести, не ходя в палату беломраморную, не читая словесов огненных.
Между девочками и нами тоже появилась какая-то
невидимая преграда; у них и у нас были уже свои секреты; как будто они гордились перед нами своими юбками, которые
становились длиннее, а мы своими панталонами со штрипками. Мими же в первое воскресенье вышла к обеду в таком пышном платье и с такими лентами на голове, что уж сейчас видно было, что мы не в деревне и теперь все пойдет иначе.
Мышь пробежала по полу. Что-то сухо и громко треснуло, разорвав неподвижность тишины
невидимой молнией звука. И снова
стали ясно слышны шорохи и шелесты осеннего дождя на соломе крыши, они шарили по ней, как чьи-то испуганные тонкие пальцы. И уныло падали на землю капли воды, отмечая медленный ход осенней ночи…
И
стало мне таково грустно, таково тягостно, что даже, чего со мною и в плену не было, начал я с
невидимой силой говорить и, как в сказке про сестрицу Аленушку сказывают, которую брат звал, зову ее, мою сиротинушку Грунюшку, жалобным голосом...
Оба
стали смотреть, как она загорится, Петр Иваныч, по-видимому, с удовольствием, Александр с грустью, почти со слезами. Вот верхний лист зашевелился и поднялся, как будто
невидимая рука перевертывала его; края его загнулись, он почернел, потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей, но следующая под ними страница еще белелась и через две секунды тоже начала чернеть по краям.
Влезая на печь и перекрестив дверцу в трубе, она щупала, плотно ли лежат вьюшки; выпачкав руки сажей, отчаянно ругалась и как-то сразу засыпала, точно ее пришибла
невидимая сила. Когда я был обижен ею, я думал: жаль, что не на ней женился дедушка, — вот бы грызла она его! Да и ей доставалось бы на орехи. Обижала она меня часто, но бывали дни, когда пухлое, ватное лицо ее
становилось грустным, глаза тонули в слезах и она очень убедительно говорила...
Я убежал на корму. Ночь была облачная, река — черная; за кормою кипели две серые дорожки, расходясь к
невидимым берегам; между этих дорожек тащилась баржа. То справа, то слева являются красные пятна огней и, ничего не ответив, исчезают за неожиданными поворотами берега; после них
становится еще более темно и обидно.
Стало быть, есть правдолюбы, знают они, как мы в Окурове живём, и это особенно действует: как будто пришёл
невидимый человек и укоряет.
Вдруг окно лопнуло, распахнулось, и, как дым, повалили в баню плотные сизые облака, приподняли, закружив, понесли и бросили в колючие кусты; разбитый, он лежал, задыхаясь и стоная, а вокруг него по кустам шнырял
невидимый пёс, рыча и воя; сверху наклонилось чьё-то гладкое, безглазое лицо, протянулись длинные руки, обняли, поставили на ноги и, мягко толкая в плечи,
стали раскачивать из стороны в сторону, а Савка, кувыркаясь и катаясь по земле, орал...
Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум морских волн, — задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о мятежной жизни. Всё мягче
становилась ночь, и всё больше разрождалось в ней голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее
невидимых обитателей
становились тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн… ибо усиливался ветер.
Он принял прежнюю позу, выставил колени под дождь и
стал думать, что делать, как поправить в потемках
невидимую рогожу.
Дни тянулись один за другим, как длинные, серые нити, разматываясь с какого-то
невидимого клубка, и мальчику
стало казаться, что конца не будет этим дням, всю жизнь он простоит у дверей, слушая базарный шум.
Жестоким провидцем, могучим волхвом
стал кто-то
невидимый, облаченный во множественность: куда протянет палец, там и горит, куда метнет глазами, там и убивают — трещат выстрелы, льется отворенная кровь; или в безмолвии скользит нож по горлу, нащупывает жизнь.
Он тоскливо глядел на крышу университета, где в черной пасти бесновался
невидимый Альфред. Персикову почему-то
стало жаль толстяка.
Но это не украшало отца, не гасило брезгливость к нему, в этом было даже что-то обидное, принижающее. Отец почти ежедневно ездил в город как бы для того, чтоб наблюдать, как умирает монах. С трудом, сопя, Артамонов старший влезал на чердак и садился у постели монаха, уставив на него воспалённые, красные глаза. Никита молчал, покашливая, глядя оловянным взглядом в потолок; руки у него
стали беспокойны, он всё одёргивал рясу, обирал с неё что-то
невидимое. Иногда он вставал, задыхаясь от кашля.
Между тем черное оконце над яслями, до сих пор
невидимое,
стало сереть и слабо выделяться в темноте. Лошади жевали ленивее, и одна за другою вздыхали тяжело и мягко. На дворе закричал петух знакомым криком, звонким, бодрым и резким, как труба. И еще долго и далеко кругом разливалось в разных местах, не прекращаясь, очередное пение других петухов.
Жаловаться на людей — не мог, не допускал себя до этого, то ли от гордости, то ли потому, что хоть и был я глуп человек, а фарисеем — не был. Встану на колени перед знамением Абалацкой богородицы, гляжу на лик её и на ручки, к небесам подъятые, — огонёк в лампаде моей мелькает, тихая тень гладит икону, а на сердце мне эта тень холодом ложится, и встаёт между мною и богом нечто
невидимое, неощутимое, угнетая меня. Потерял я радость молитвы, опечалился и даже с Ольгой неладен
стал.
Никто не ответил. Вавило, оскалив зубы, с минуту стоял на пороге каземата и чувствовал, словно кто-то
невидимый, но сильный, обняв его, упрямо толкал вперед. Притворив дверь, он, не торопясь, пошел по коридору, дорога была ему известна. У него вздрагивали уши; с каждым шагом вперед он ступал всё осторожнее, стараясь не шуметь, и ему хотелось идти всё быстрее; это желание
стало непобедимым, когда перед ним широко развернулся пожарный двор.
«Да, да, — говорит, — и мы христианки…» — и сама, вижу, эти слова выговаривает и в лице страшная
становится. Словно она с кем с
невидимым говорит.
Мальчик уже давно слышал неясный, глухой и низкий гул, который, как раскачавшиеся волны, то подымался, то падал,
становясь с каждой минутой все страшнее и понятнее. Но, казалось, какая-то отдаленная твердая преграда еще сдерживала его. И вот эта
невидимая стена внезапно раздвинулась, и долго сдерживаемые звуки хлынули из-за нее с ужасающей силой.
— Да, дай мне пить, — сказал Ордынов слабым голосом и
стал на ноги. Он еще был очень слаб. Озноб пробежал по спине его, все члены его болели и как будто были разбиты. Но на сердце его было ясно, и лучи солнца, казалось, согревали его какою-то торжественною, светлою радостью. Он чувствовал, что новая, сильная,
невидимая жизнь началась для него. Голова его слегка закружилась.
Говорили отец и дочь с глазу на глаз, но по
невидимым нитям этот разговор облетел в самое короткое время все, какие только есть на свете, музеи, цирки, паноптикумы, «шапито» и балаганы. Люди этих занятий пишут друг другу часто и всегда о делах. Вскоре на всем земном шаре
стало известно, что Барнум со своей дочерью разъезжают по разным странам с целью найти для красавицы Мод подходящего мужа, а великому Барнуму — достойного преемника.
И пока о. дьякон говорил, всем
стало видно, что этот человек умрет,
стало видно с такою непреложною и страшною ясностью, как будто сама смерть стояла здесь, между ними.
Невидимым страшным холодом и тьмой повеяло от веселого дьякона, и, когда с новым всхлипыванием он скрылся под одеялом, Торбецкий нервно потер похолодевшие руки, а Лаврентий Петрович грубо рассмеялся и закашлялся.
Почти совсем уж стемнело, когда комаровские поклонницы подъезжали к Светлому Яру. Холмы
невидимого града видны издалёка. Лишь завидела их мать Аркадия, тотчас велела Дементью
стать. Вышли из повозок, сотворили уставной семипоклонный начáл
невидимому граду и до земли поклонились чудному озеру, отражавшему розовые переливы догоравшей вечерней зари…
— А ты, раба Христова, послушай, что прочитаю, тогда и узнаешь, какими способами
невидимый град Китеж возможно узрети… — молвил старик и, вынув из-за пазухи ветхую тетрадку,
стал читать по ней...
Поклонники бога Ярилы с поборниками келейных отцов, матерей иногда вступали в рукопашную, и тогда у озера бывали бои смертные, кровопролитье великое… Но старцы и старицы не унывали, с каждым годом их поборников
становилось больше, Ярилиных меньше… И по времени шумные празднества веселого Яра уступили место молчаливым сходбищам на поклонение
невидимому граду.
Только что
стало опускаться с полдён едва видное сквозь дымную мглу солнце, комаровские богомольцы, оставив Улангер, направили поезд сквозь Поломские леса к
невидимому граду Китежу.
Человек в своей жизни то же, чтò дождевая туча, выливающаяся на луга, поля, леса, сады, пруды, реки. Туча вылилась, освежила и дала жизнь миллионам травинок, колосьев, кустов, деревьев и теперь
стала светлой, прозрачной и скоро совсем исчезнет. Так же и телесная жизнь доброго человека: многим и многим помог он, облегчил жизнь, направил на путь, утешил и теперь изошел весь и, умирая, уходит туда, где живет одно вечное,
невидимое, духовное.
Христос открыл людям то, что вечное не то же, что будущее, но что вечное,
невидимое живет в нас сейчас в этой жизни, что мы
становимся вечными, когда соединяемся с тем богом духом, в котором всё живет и движется.
Даже непримиримость к «звериному» началу государственности у Л. Н. Толстого, у которого все положительные идеи облекаются в отрицания, принимают форму «нетовщины», говорит о том же, как и мистическая революционность интеллигенции с ее исканиями
невидимого грядущего града [К этому
стану в последние годы литературно примкнул и Д. С. Мережковский.
Вера поэтому не враждует с знанием, напротив, сплошь и рядом сливается с ним, переходит в него: хотя она есть «уповаемых извещение, вещей обличение
невидимых» (Евр. 11:1), но уповаемое
становится, наконец, действительностью,
невидимое видимым.
Мне ясно
стало, что ведь подобные вопросы каждую минуту вправду мелькали в голове древнего обитателя здешних мест. Для него вправду всюду кругом дышала таинственная,
невидимая, но ясно им ощущаемая жизнь. В деревьях скрывались Дриады, Мелии и Кариатиды, на перекрестке дороги стоял благостный Гермес-Энодий, розоперстая, вечно бодрая Эос-Заря окропляла росою пробуждавшуюся от сна землю, и увенчанная фиалками Афродита внимала молитвам влюбленной девушки. Вся жизнь вокруг была священна и божественна.
Был уже поздний час и луна стояла полунощно, когда Я покинул дом Магнуса и приказал шоферу ехать по Номентанской дороге: Я боялся, что Мое великое спокойствие ускользнет от Меня, и хотел настичь его в глубине Кампаньи. Но быстрое движение разгоняло тишину, и Я оставил машину. Она сразу заснула в лунном свете, над своей черной тенью она
стала как большой серый камень над дорогой, еще раз блеснула на Меня чем-то и претворилась в
невидимое. Остался только Я с Моей тенью.
Токарев дрожал мелкою дрожью, в голосе звучал ужас, как будто действительно это таинственное «
невидимое» стояло здесь в темноте… Но и в ужасе своем Токарев чувствовал, как Сергей нервно вздрагивал. И
становилось на душе злобно-радостно.
А когда Катя попадала в слишком чувствительное место, Леонид
становился резок и начинал говорить каким-то особенным тоном, — как будто говорил на митинге, — не для Кати, а для
невидимой, сочувствующей толпы, которая должна облить Катю презрением и негодованием. И они враждебно расходились.
И ему казалось: ему
стало бы легче, если бы не шли вдали косари, если бы не мелькали по небу черные птицы и не звучали
невидимые косы, режущие
невидимую траву…
Я потерял себя. Совсем потерял себя, как иголку в густой траве. Где я? Что я? Я чувствую: моя душа куда-то ушла. Она оторвалась от сознания, ушла в глубину,
невидимыми щупальцами охватывает из темноты мой мозг — мой убогий, бессильный мозг, — не способный ни на что живое. И тело мое
стало для меня чуждым, не моим.
Всякая спайка исчезла, все преграды рушились. Стояла полная анархия. Что прежде представлялось совершенно немыслимым, теперь оказывалось таким простым и легким! Десятки офицеров против тысяч солдат, — как могли первые властвовать над вторыми, как могли вторые покорно нести эту власть? Рухнуло что-то
невидимое, неосязаемое, исчезло какое-то внушение, вскрылась какая-то тайна, — и всем
стало очевидно, что тысяча людей сильнее десятка.